Запреты и предписания

Вопреки традиционным представлениям об изначальном "зоологическом индивидуализме" и бесконечных драках самцов из-за самок, уже у стадных животных существует, как мы видели, некая видовая "социосексуальная матрица", регулирующая их поведение. В человеческом обществе она превращается в "сексуальную культуру", вариативные возможности которой ограничены, с одной стороны, биологической природой человека, а с другой - внутренней последовательностью и логикой культуры как целого. Ядро этой нормативной культуры составляют, естественно, запреты; посредством их общество унифицирует поведение своих членов. Кроме ограничений и запретов, в ней содержатся положительные предписания, указывающие, как можно и должно себя вести, соблюдение которых обеспечивается не столько санкциями извне, сколько внутренними психологическими установками, включая чувства стыда, вины, эстетические чувства и т. п. Трудности изучения "сексуальной культуры", как показал французский философ Мишель Фуко [167], усугубляются тем, что ее предписания всегда неоднородны и неоднозначны. Изучая сексуальные (как и любые другие) нормы и запреты, необходимо учитывать, кем, кому, что, с кем, насколько и почему запрещено.

Запреты, касающиеся мужчин, могут не распрострапяться на женщин и наоборот. Многие общества, осуждая мастурбацию взрослых, считают ее нормальной для детей и подростков; сплошь и рядом различны нормативные предписания для разных классов одного и того же общества. Запрещение каких-то поступков далеко не всегда совпадает с запрещением говорить о них. Бывают принципиально неназываемые, невербализуемые отношения; их существование общеизвестно, но о них не принято говорить (табу слов) или можно говорить только намеками, посредством эвфемизмов. В то же время есть вещи, о которых можно говорить, но которых нельзя делать. Поведенческие и вербальные запреты всегда соотносятся с определенным контекстом. Так, в современном обществе не принято, чтобы дети и родители (и шире - подростки и взрослые) открыто обсуждали друг с другом свои сексуальные проблемы, со сверстниками же это вполне допустимо.

Различна и строгость запретов: если инцест запрещен категорически, то отношение буржуазной морали к внебрачным связям амбивалентно. Соответствующие нормы не только различны для мужчин и женщин (двойной стандарт), но и противоречивы: официально иметь любовниц запрещено, неофициально это считалось лишним подтверждением вирильности. Иначе говоря, данный запрет распространялся только на официальную сторону жизни.

В древних обществах таких нормативных градаций (не только в сексуальной сфере) было, по-видимому, еще больше. Этнографическая литература, посвященная табу слов и обычаям избегания, рисует чрезвычайно сложную картину. Одни вещи и отношения запрещено называть; другие полностью изгоняются из сознания, объявляются .несуществующими, даже самое их существование категорически отрицается; третьи вытесняются в подчиненные, "низшие" слои культуры, проецируются на низшие слои общества или обсуждаются в "сниженной", фривольной, форме; четвертые просто предписывается хранить в тайне и т. д. Санкции за нарушение табу также варьируют от смерти до легкого осуждения или осмеяния.

Хотя сексуальные нормы обычно преподносятся как универсальные, выражающие волю богов, законы природы или интересы общества как целого, за ними всегда скрываются отношения власти: класс или социальная группа, накладывающая те или иные ограничения, получает возможность манипулировать поведением других людей, причем последние зачастую даже не сознают того, что ими манипулируют. Интересно, что в классово-антагонистическом обществе к угнетенным иногда предъявляются более жесткие требования, чем те, на которые ориентируется господствующий класс. Угнетенные видят это, говорят о "развращенности" верхов и тем не менее продолжают ориентироваться на внушаемые заведомо фиктивные нормы.

Самый общий принцип классификации культур по типу их половой морали, принятый в этнографической литературе,- деление на антисексуальные и просексуальные или репрессивные (строгие) и пермиссивные (терпимые). Яркий пример репрессивной антисексуальной морали - средневековое христианство, отождествлявшее сексуальность с грехом. Там, где такая установка реализуется наиболее жестко (кроме средневекового христианства, можно сослаться на этнографическое описание маленькой современной ирландской крестьянской общины Инишбег [256]), половая жизнь в принципе ограничивается браком. Браки здесь заключаются старшими, без учета личных предпочтений жениха и невесты. Ухаживание отсутствует. Существует жесткая сегрегация мужчин и женщин в общественной жизни и в быту. Всякие разговоры на эротические темы, включая сексуальный юмор, запрещены или осуждаются. Даже в браке половые отношения ограничиваются.

Другой пример антисексуальной культуры - микро-незийцы, населяющие острова Яп (в западной части Каролинских островов). Эти люди не считали секс грехом, но верили, что половая жизнь делает мужчин слабыми и восприимчивыми к опасным заболеваниям. Женщинам предписывалось избегать сношений не только во время беременности, но в течение нескольких лет после рождения ребенка. Этнографы объясняют жесткость этих антисексуальных норм печальным опытом контактов местного населения с европейцами, в частности распространением венерических болезней. Однако "терапевтическое" воздержание лишь обострило проблему, приведя население острова Яп на грань вымирания [136]. Отрицательное отношение к сексуальности характерно и для традиционной культуры папуасов племени манус (острова Адмиралтейства), которые считали половую близость даже между супругами позорной и унизительной. У женщин этого народа половая жизнь вызывала отвращение, они терпели ее только ради продолжения рода. Высокая половая возбудимость мужчин считалась проявлением их животности и грубости, а внебрачные связи - преступлением и грехом [253].

Противоположный полюс (крайняя пермиссивность) представляют народы Полинезии. Сексуальность и эротизм здесь открыто поощряются и в мужчинах, и в женщинах. Полинезийский идеал красоты откровенно эротичен. Полозые проблемы свободно обсуждаются, выражаются в песнях и танцах. Проявление сексуальности у подростков и юношей считается нормальным и здоровым. Большое значение придается сексуальному удовлетворению в браке, внебрачные связи также допускаются [135, 136, 246].

Большинство человеческих обществ расположено, естественно, между этими полюсами, причем отношение к сексуальности зависит от общих свойств образа жизни и культуры. Поскольку сексуальность тесно связана с продолжением рода, которое регулируется специальными институтами брака и семьи, внимание этнографов также было приковано к брачно-семейным отношениям, хотя сексуальность не сводится к деторождению и круг культурных явлений, от которых она зависит, весьма широк. Общее отношение людей к сексуальности в значительной степени производно от их отношения к телу и эмоциям. Человек переживает и осознает свое тело, с одной стороны, как "вместилище" и границу "Я", а с другой - как экспрессивное начало, средство самовыражения. Повышенная озабоченность "закрытостью", соблюдением телесных границ сочетается с эмоциональной скованностью, избыточным самоконтролем. Это проявляется и в культуре. Древнейшее мифологическое сознание не стыдится естественных телесных отправлений, оно открыто кладет их в основу своих универсальных символов. Не составляют исключения и половые органы, которые весьма натуралистически и детально изображаются в наскальных рисунках, статуэтках и т. п. Напротив, табуирование сексуальности почти всегда сочетается с настороженным отношением к наготе и всему телесному низу.

Не менее тесно связана сексуальность с эволюцией игровых, праздничных компонентов культуры. Просексуальные, терпимые общества обычно придают высокую ценность групповому веселью, игре и праздничным ритуалам, в которые вовлекается все население. Характерное для первобытного праздника всеобщее веселье сплачивает людей. Как писал о средневековом карнавале, сохранившем некоторые черты такого праздника, М. М. Бахтин, "даже сама теснота, самый физический контакт тел получает некоторое значение. Индивид ощущает себя неотрывной частью коллектива, членом массового народного тела" [14]. Напротив, антисексуальные установки христианства сочетаются с осуждением веселья и "разгульного" смеха; в христианских текстах смеется только дьявол, а. Христос никогда не смеялся. Чем жестче аскетизм, тем строже запреты, налагаемые на смех и игровые элементы жизни. Существует, например, определенная связь между аскетизмом русского православия и особенностями древнерусской смеховой культуры [53, 55].

С этим связана и разная степень самоотдачи игровому веселью. В западноевропейском карнавале нет разделения на исполнителей и зрителей. "В карнавале все активные участники, все причащаются карнавальному действу. Карнавал не совершают и, строго говоря, даже не разыгрывают, а живут в нем, живут по его законам, пока эти законы действуют" [14]. На Руси знатные лица сами не участвовали в плясках и играх скоморохов, относясь к ним просто как к смешному зрелищу. Та же сдержанность наблюдается и в изобразительном искусстве: православие никогда не допускало такого телесного обнажения, как католицизм со времен Ренессанса.

Культура не просто запрещает или разрешает те или иные проявления сексуальности, она определяет их социальную, этическую и эстетическую ценность. Дифференцировка сексуальных переживаний и способов их символизации - продукт длительного исторического развития. Древнейшие мифологии еще не знают идеи индивидуальной любви, человеческий организм выступает в них как часть природы, а сексуальность - как всеобщая оплодотворяющая сила. В дальнейшем, по мере становления личности, происходят постепенная индивидуализация и сентиментализация сексуальных переживаний; они включаются в круг наиболее значимых личностных отношений и окружаются ореолом возвышенности. Однако и развитые, высшие культуры трактуют сексуальность далеко не одинаково. Одни культуры подчеркивают преимущественно ее инструментальные аспекты, видя в сексуальности главным образом средство продолжения рода или удовлетворения иных потребностей, другие усматривают в ней самоценное аффективное начало, выражение чувств и эмоций. В обществах первого типа сексуальность обычно подвергается более жесткому социальному контролю и регламентации, чем во вторых. Однако и аффективная сторона сексуальности трактуется по-разному. Большинству восточных цивилизаций чуждо типичное для христианства противопоставление духовного начала материальному, включая антитезу "чистой" духовной любви и "грязной" чувственности. Согласно древнейшим индийским верованиям, представленным в Ригведе (X, 129, 4), "желание" было первичной космогонической силой, создавшей мир. Брихадараньяка Упанишада (VI-III века до н. э.) уподобляет человека, постигающего высшее духовное начало, мужу, пребывающему в объятиях любимой жены (IV, 3, 21). Индийская Камасутра и древнекитайские трактаты, посвященные "искусству спальни" ("фан чжун") дают подробные наставления, как получить наибольшее эротическое наслаждение. "Из мириад вещей, созданных Небом, самое драгоценное - человек,- говорится в одном таком китайском трактате.- Из всех вещей, дарующих человеку благоденствие, ни одна не сравнится с интимной близостью. В ней он следует Небу и копирует Землю, упорядочивает инь и управляет ян. Те, кто постигает ее значение, смогут напитать свою природу и продлить свою жизнь; те, кто упустит подлинное ее значение, нанесут себе вред и умрут прежде времени" [75].

Однако наивно видеть в древней эротологии простой прообраз современных пособий по "технике брака", построенных по типу поваренной книги. Какой бы изощренной ни была эротическая техника древних религий, она не самодовлела, но всегда оказывалась связанной с общими религиозно-философскими ценностями. В ведических, тантристских и индуистских текстах чувственность рассматривается главным образом как средство духовного самораскрытия и освобождения человека. В Китае акцентируются скорее рациональные, инструментальные соображения - удовлетворение любовной страсти полезно для здоровья, получения здорового потомства, достижения душевного равновесия, а также укрепления семьи. Как и прочие элементы китайской культуры, здесь все регламентировано: и коитальные позиции, и количество сношений, и условия зачатия. Принятие чувственности не означает отказа от контроля и самоконтроля. Как гласит один старокитайский текст, "искусство спальни образует вершину человеческих чувств, оно указывает высший путь - дао. Поэтому совершенномудрые правители древности выработали детальные правила половых сношений, чтобы регулировать внешние наслаждения человека и тем самым умерять его внутренние страсти... Тот, кто управляет своими сексуальными наслаждениями, будет жить в мире и достигнет старости. Если же он отдастся во власть этих наслаждений, пренебрегая изложенными правилами, он заболеет и повредит собственной жизни" [196].

Культура не только регламентирует, но и различает низшие, светские, и высшие, священные аспекты сексуальности. Я уже упоминал, что древние греки никогда не смешивали словесные обозначения священного фаллоса и соответствующего анатомического органа. Разграничения такого рода, за которыми стоят сложные этико-эстетические критерии, существуют и в современном языке (достаточно сравнить понятия "нагое" и "голое"). Даже "про-сексуальные" религии, признающие ценность половой близости как средства духовного освобождения, отличают ее от экстатических состояний, достигаемых путем самососредоточения, медитации (индийское "самадхи") и т. п. Короче говоря, в сложных культурах физическая сексуальность никогда не рассматривается как самодовлеющая, а только в связи со всей системой общественных отношений и духовных ценностей.

Эти представления отражаются и в эволюции понятия любви. Индивидуальное страстное влечение к другому существу, которого не может заменить никто, существовало, видимо, всегда. Однако каковы бы ни были вариации индивидуальных чувств, архаическое общество не считало любовь необходимой предпосылкой брака или условием счастья. В некоторых языках (например, папуасского племени манус) отсутствует даже слово для обозначения этого понятия. Кое-где любовная страсть считается душевным заболеванием. Некоторые ученые (Питирим Сорокин, Джон Анвин и др.) объясняли отсутствие индивидуальной избирательности свободой нравов, отсутствием запретов на добрачные связи и вообще либеральным отношением к сексуальности.

Однако дело не столько в системе запретов, сколько в уровне развития личности, да и сам культурный канон любви противоречив и неоднозначен. Уже древние греки различали чувственное, телесное влечение и потребность в душевной, психической близости, а также страстную любовь, жажду обладания любимым существом ("эрос") и нежную любовь, где преобладает потребность в самоотдаче, желание раствориться в любимом ("агапе"). "Эрос" и "агапе" не были синонимами чувственных и духовных элементов любви, которые античная культура признает одинаково правомерными, хотя и ставит духовную близость выше телесной. Кроме того, нельзя забывать, что платоновский идеал любви, определяемый как "жажда целостности и стремление к ней" ("Пир", 193а), строится на гомоэротической основе. Объектом чувственной любви, восходящей к "Афродите всенародной" (Пандемос), считает Платон, могут одинаково быть и юноши, и женщины. Эрот "Афродиты небесной" (Урания) восходит к богине, причастной только мужскому началу, поэтому "одержимые такой любовью обращаются к мужскому полу. отдавая предпочтение тому, что сильней от природы и наделено большим умом" ("Пир", 181 b - d). В дальнейшем идея "платонической любви" отделилась от первоначальной гомоэротической основы, зато приобрела болезненный антисексуальный оттенок (принижение или полное отрицание чувственности). Весьма неоднозначны по своему содержанию и такие культурные явления, как "христианская любовь" или "романтическая любовь". Это требует большой осторожности в обобщениях и выводах.

Регулируя мотивационно-ценностные аспекты сексуального влечения, культура и подавно не может игнорировать его социальные формы. Соотношение брачных, добрачных и внебрачных связей - одна из главных проблем сравнительно-исторической социологии сексуального поведения. Поскольку на эту тему имеется большая научная литература [70; 87], я не буду специально обсуждать здесь этот вопрос. Подчеркну лишь, что как ни многообразны формы брака и семьи, все человеческие общества как-то регулировали половые отношения, причем способы этой регуляции зависят от совокупности социально-экономических факторов. Абсолютный промискуитет (полная неупорядоченность половых отношений) учеными нигде не зафиксирован. Правда, оргиастические праздники, когда допускается полная свобода половых отношений, существуют у многих народов мира, но они заведомо временные, да и само это нарушение правил, вплоть до инверсии половых и сексуальных ролей, имеет определенный символический культурный смысл.

Самый древний и универсальный запрет, налагаемый культурой на сексуальность,- правило экзогамии, запрещение браков и вообще половых связей между членами одного и того же рода. Хотя происхождению экзогамии посвящена огромная специальная литература, вопрос до сих пор остается спорным [84, 110]. Одни авторы подчеркивают значение генетических факторов, вред близкородственных браков для потомства. Другие выдвигают на первый план социальные факторы: неупорядоченность половых отношений и сексуальное соперничество самцов делали невозможными стабильную социальную организацию, подрывали единство человеческого стада. Третьи придерживаются психологического объяснения, согласно которому у людей, живущих в тесной близости с раннего детства, не возникает сексуальный интерес друг к другу. Это мнение, высказанное еще Э. Вестермарком, подкрепляется наблюдениями в израильских кибуцах, в которых мальчики и девочки воспитываются совместно и даже спят в общей спальне. Когда они вступают в период полового созревания, их сексуальные интересы направляются на подростков из других групп, а браки внутри собственного коллектива крайне редки. В принципе первая и вторая гипотезы, как справедливо замечает Ю. И. Семенов [70], скорее взаимодополнительны, чем противоположны. Однако вызывает сомнение господство "зоологического индивидуализма" среди пралюдей - ведь определенная социальная организация сексуального поведения существует уже у приматов. Если совместное воспитание в детстве устраняет половое влечение, то строгие культурные запреты на сей счет были бы излишни. Между тем инцест между братьями и сестрами - явление не столь уж редкое не только в мифологии, несмотря на все запреты.

Помимо общих норм экзогамии, всюду, где существует институт брака, проводится какое-то социальное и психологическое различие между брачной, добрачной и внебрачной половой жизнью, причем соответствующие нормы тесно связаны с особенностями социальной системы и культуры. Например, нормы добрачного сексуального поведения статистически связаны с правилами, регулирующими определение происхождения и местожительства; особенностями экономики общества; уровнем его производительных сил; размерами общины; религиозными верованиями; наличием или отсутствием какого-то обмена имуществом при заключении брака; дифференцированной оценкой мальчиков и девочек; участием женщины в производстве средств существования; классовой структурой; степенью строгости половой социализации и с отношением культуры к материнству и деторождению. Сравнительно простые общества обычно склонны к большей терпимости, а более сложные - к нормативному ограничению добрачных связей [116].

Усложнение сексуальных запретов отражает процесс индивидуализации и персонализации соответствующих отношений. В известном смысле его можно считать продолжением биологической эволюции. Как пишет Ю. М. Лотман, "простейшая форма биологического размножения - деление одноклеточных организмов. В этом случае каждая отдельная клетка полностью независима и не нуждается в другой. Следующий этап - разделение биологического вида на два половых класса, причем для продолжения рода необходимо и достаточно любого одного элемента из первого и любого одного элемента из второго класса. Появление зоосемиотических систем заставляет рассматривать индивидуальные различия между особями как значимые и вносит элемент избирательности в брачные отношения высших животных. Культура возникает как система дополнительных запретов, накладываемых на физически возможные действия. Сочетание сложных систем брачных запретов и структурно-значимых их нарушений превращает адресата и адресанта брачной коммуникации в личности. Данное Природой: "мужчина и женщина" - сменяется данным Культурой: "только этот и только эта". При этом именно вхождение отдельных человеческих единиц в сложные образования Культуры делает их одновременно и частями целого, и неповторимыми индивидуальностями, различие между которыми является носителем определенных социальных значений"[54].

Древние культурные запреты дифференцировали права и обязанности разных социальных категорий людей, не придавая значения их индивидуальности, которая осознавалась и проявлялась через нарушение этих правил и этой категоризации. Следовательно, нормативную культуру любого общества нужно изучать конкретно.

Свобода добрачных связей, существовавшая во многих обществах, как правило, предполагалась для людей определенной возрастной категории и в определенной системе родственных отношений. Простые количественные показатели (такой-то процент обществ допускает до- и внебрачные связи, а такой-то их запрещает) не имеют смысла, если они не соотнесены с системой производственных, брачно-семейных и родственных отношений данного общества. Даже в пределах одной и той же культуры обычно существуют разные нормы сексуального поведения для разных категорий людей.

Самое распространенное из таких различий - двойной стандарт, т. е. разные нормы сексуального поведения для мужчин и женщин. В той или иной степени это явление наблюдается почти везде, но одно дело - сексуальные роли, позиции в половом акте, другое - приписываемая мужчинам и женщинам мотивация, третье - право выбирать сексуального партнера и определять характер взаимоотношений с ним. В большинстве первобытных обществ право инициативы, ухаживания, выбора партнера и определения ритма половой жизни в браке принадлежит мужчине. В отношении добрачных и внебрачных связей половая мораль, как правило, снисходительнее к мужчинам. Женщинам добрачные связи разрешали от двух пятых до половины обследованных этнографами бесписьменных обществ, а если считать "терпимыми" общества, которые публично осуждают, но втайне терпят такие отношения, то показатель составит около 70% [182].

Мужчинам добрачные связи разрешаются практически во всех "терпимых" обществах, а в остальных на них смотрят сквозь пальцы. Внебрачные связи в той или иной форме допускаются для женщин приблизительно в двух или трех пятых бесписьменных обществ, а для мужчин - почти везде [116; 182].

На первый взгляд кажется, что это лишь продолжение общебиологической закономерности, но такое впечатление ошибочно. Человеческий брак - не природный, а социальный институт, в развитии которого, согласно теории марксизма-ленинизма, решающую роль играли материально-экономические факторы (частная собственность, право наследования и т. д.). Порабощение женщин, в том числе сексуальное,- реальный исторический факт. В мире животных сексуальное насилие редко, в большинстве случаев самка имеет право выбора. В древнем человеческом браке, где женщин насильственно похищают или покупают, держат взаперти, такой свободы выбора нет. Двойная мораль в отношении супружеской верности, зафиксированная бесчисленными древними кодексами, начиная с законов Ману или Хаммурапи,- плоть от плоти тех же самых социальных условий.

Практически во всех человеческих обществах существует культ мужской сексуальности. Мужские божества и герои наделяются не только внушительными гениталиями, но и исключительными детородными способностями. Индийский бог Кришна имел, согласно традиции, 16 108 жен, каждая из которых родила ему по 10 сыновей и по 1 дочери [118]. Один из персонажей "Тысячи и одной ночи" за одну ночь овладел 40 женщинами, каждой по 30 раз [118]. В культурах, прославляющих сексуальную сдержанность, подобных подвигов, естественно, нет, зато ярко описываются трудности умерщвления плоти и связанные с этим соблазны. Женская сексуальность описывается в целом гораздо сдержаннее. В антисексуальных и антифеминистских культурах, например в средневековом христианстве, существуют два главных женских образа: положительный наделяется чистотой, понимаемой как асексуальность, равнодушие и даже отвращение к половой жизни, а отрицательный персонифицирует гипертрофированный, агрессивный секс, "похоть" и соблазн.

Мифологическое сознание не могло не задаваться и вопросом о специфике мужской и женской сексуальности. В древнегреческой и древнеиндийской мифологии есть сходный миф о мужчине, который по воле богов дважды менял пол. В греческом варианте, сохраненном Овидием ("Метаморфозы" III, 315-338), это предсказатель Тирезий, а в индийском (Махабхарата, XIII) - могущественный царь Бхангасвана. Оценивая свои сексуальные переживания в обеих ипостасях, оба отдают предпочтение женской. По словам Тирезия, женщина наслаждается любовью в 9 раз больше, чем мужчина. Это, естественно, отражает мужскую точку зрения. Поскольку семя, как уже говорилось, наделяется магическими свойствами, первобытное сознание весьма чувствительно к его возможной потере. Это мотивируется, с одной стороны, страхом утраты жизненной силы, а с другой - боязнью колдовства: если в семени содержится весь человек, то враг, овладевший семенем, может заколдовать его. Этим объясняется распространенность табуирования мастурбации. Особенно суровы запреты на сей счет в иудаизме. Общеизвестна библейская (Бытие, 38, 8 - 10) история об Онане, умерщвленном богом за то, что он изливал семя свое на землю. Хотя преступление Онана заключалось не в растрате семени, а в том, что он ослушался бога - не женился на вдове своего брата, слово "онанизм" стало синонимом самостимуляции. Позже Талмуд вообще запрещает евреям касаться руками полового члена даже при мочеиспускании [118]. Запреты мастурбации в большей или меньшей степени характерны также для христианства, ислама и конфуцианства. Однако и здесь есть вариации. Многие культуры неодинаково оценивают мастурбацию детей и взрослых. Например, мангайцы (острова Кука в Полинезии) считают мастурбацию вполне нормальной для мальчиков и девочек младше 10 лет; подростки старше этого возраста уже начинают гетеросексуальную жизнь, их мастурбация рассматривается как пережиток детства [246]. Сходные установки существуют в Меланезии: мастурбация поощряется у маленьких мальчиков, допускается у подростков и осуждается у взрослых мужчин [135]. Принципиальное различие между детской и взрослой мастурбацией проводило и средневековое христианство [164, 165]. Античная Греция вообще не знала подобных запретов, а тантризм даже поощрял мастурбацию женщин.

Следует еще раз подчеркнуть, что принятые у разных народов нормы сексуального поведения, включая его эротический код и технику, не могут быть поняты из самих себя или общих закономерностей репродуктивного поведения. Они всегда соотносятся со свойствами культуры и конкретного образа жизни. У всех народов мира существуют многочисленные хозяйственные и сезонные запреты, связанные с определенными фазами общественной жизни племени или индивидуального жизненного цикла. Таковы, например, охотничьи табу, запрещавшие половые сношения в период подготовки и проведения охоты, известные у многих народов Америки, Европы, Океании, Африки и Азии [70]. Подобные же запреты существовали и в связи с другими видами общественной деятельности - скотоводством, земледелием, ремеслом, путешествиями, войной и т. д. На первый взгляд кажется, что все это - следствие осознания реального биологического факта: сексуальная активность ослабляет мужчину в ситуациях, требующих максимального напряжения физических или духовных сил, что вынуждает его к временному воздержанию. Однако вопрос куда сложнее. Возьмем, например, так называемые репродуктивные табу, регулирующие отношения полов и поведение женщин в период менструаций, беременности и после родов. Запреты эти, сочетающиеся с ограничениями социальной активности женщин, весьма распространены. По подсчетам супругов Пейдж [277], 63% обследованных ими обществ запрещают половые сношения в период беременности, 73% - в период менструаций, 93% - в послеродовой период. Поскольку такие запреты, иногда весьма длительные, адресованы мужчинам и мотивируются опасностью их сексуального "осквернения", "загрязнения", их обычно считают "антифеминистскими". Если вдуматься, данные табу, особенно послеродовые, охраняют здоровье женщины и ребенка. В трудных условиях первобытного общества кормление ребенка грудью продолжалось очень долго - 2-3 года, а то и дольше. Новая беременность в это время социально нежелательна. Бушмены даже практикуют инфантицид, убивая новорожденного, если предыдущий ребенок не начал ходить. Табуирование женщины, в каких бы терминах оно ни формулировалось, объективно служит средством регулирования рождаемости и сохранения потомства. Культура стремится с помощью запретов восполнить утраченные человеком сезонные биологические регуляторы (эструс и т. п.) сексуальной активности не по эротическим, а по репродуктивный мотивам. Что касается мотива "осквернения", то запрет обращен к мужчинам.

Как и в других случаях, культурно-символические, естественно-биологические и социально-экономические аспекты здесь тесно переплетаются. Фрэзер объяснял религиозные запреты контактов с менструирующей женщиной (мужчинам иногда запрещается не только иметь с ней половую связь, но и есть приготовленную ею пищу, находится с нею с одном помещении и т. д.) прежде всего страхом первобытного человека перед всяким пролитием крови [170] . В последние годы представление о том, что половой акт и вообще телесный контакт с менструирующей женщиной подрывает шансы мужчин на удачу в охоте и в порядке экстраполяции - в рыбной ловле и войне, как будто получает и "натуралистическое" объяснение. Как известно, самые строгие запреты такого рода существуют у племен, живущих преимущественно охотой и собирательством. Запах крови отпугивает травоядных животных, на которых чаще всего охотятся люди, и, напротив, привлекает хищников. Кроме того, существует мнение, что женские запахи, связанные с вагинальными выделениями, менструацией и молокоотделением, значительнее устойчивее, чем запахи мужского тела, так что, возможно, именно этим, а не разницей в физической силе объясняется исключение женщин из охотничьей деятельности. Типичный недостаток межкультурного изучения менструальных обычаев, как и большинства репродуктивных табу,- все они проводились до сих пор с мужской точки зрения, женские переживания и ценности во внимание не принимались. Между тем некоторые запреты могли быть средствами женской самозащиты, позволяя женщинам в определенные периоды уклоняться от выполнения тех или иных обязанностей, например приготовления пищи.

Сравнение этнографических данных о мужских "сексуальных страхах" и распределении власти в ряде первобытных обществ показало, что женская сексуальность тщательнее регламентируется в обществах, в которых жена пользуется большим авторитетом в семье и женщины выполняют более важные социально-экономические функции. Там, где господствуют мужчины, значительно больше внимания уделяется мужским сексуальным символам и обрядам (операции на гениталиях, пищевые ограничения после полового акта, табу растраты семени и т. д.). Это соответствует общей логике древнего, да и не только древнего сознания, согласно которой поведение людей более высокого социального ранга подвергается более тщательному учету и регулированию. Отношения полов всегда взаимодополнительны и в чем-то соревновательны. Пока власть женщин невелика, мужчины меньше боятся женской сексуальности; по мере роста женского влияния их озабоченность возрастает. Ведь и в современном обществе именно эмансипация женщин, в том числе сексуальная, вызывает у мужчин, воспитанных в духе традиционной идеологии "мужского верховенства" ("machismo"), неуверенность в собственной вирильности, чувство демаскулинизации, что нередко служит причиной психической импотенции.

Сложные социокультурные явления, как правило, обусловлены не одной, а многими причинами, поэтому и объясняющие их теории большей частью взаимодополнительны. Например, для объяснения страха мужчин перед женской сексуальностью этнографы выдвинули 4 различные гипотезы: 1) мужчины боятся женщин потому, что их жены происходят из враждебных деревень; 2) страх перед "осквернением" объективно способствует снижению рождаемости в обществах, испытывающих дефицит жизненных ресурсов; 3) мужские страхи обусловлены преувеличенным эдиповым комплексом, бессознательным отождествлением "матери" с "сексуальной партнершей"; 4) эти страхи объясняются трудностями мужской половой идентификации, враждебность к женщинам - средство утверждения мужского начала [154]. Все это, конечно, только гипотезы. Но характерно, что наука идет от примитивных монокаузальных теорий, объясняющих сложный феномен одной (экономической, бытовой или психологической) причиной, к комплексным построениям, в самой природе которых заложена возможность вариаций и разных типов развития.

Культура формирует эротический код, ритуал ухаживания и сексуальную технику. Хотя эрогенные зоны у человека детерминированы физиологически, разные народы придают им неодинаковую ценность. Например, у большинства европейских и африканских народов женская грудь считается важным эротическим объектом, а полинезийцы-мангаиа к ней равнодушны, полагая, что она может интересовать только голодного младенца [246]. Весьма различны нормы половой стыдливости, причем не только количественно (одни народы закрывают тело больше, чем другие), но и качественно (что именно скрывается или, наоборот, подчеркивается). В европейской культуре нового времени эротические интересы у детей считались "нездоровыми" и всячески табуировались. У многих других народов они считаются нормальными элементами половой социализации. Например, у детей австралийских аборигенов йолнгу (Северная Австралия) имеется игра "ниги-ниги", имитирующая половой акт, и взрослые не видят в ней ничего страшного [265]. Генитальные игры считаются нормальными у народов бала в Конго, полинезийцев Маркизских островов, жителей острова Пасхи, маори, лесу и многих других. Отношение к детской сексуальности обычно коррелирует с общей сексуальной терпимостью.

Чрезвычайно сильно варьируют ритуалы ухаживания и техника полового акта. Нормальное для европейцев половое сношение в положении "лицом к лицу" некоторым неевропейским народам казалось в высшей степени неудобным и неприличным, у них принята вагинальная интромиссия сзади. Европейцы XIX века, верившие в асексуальность женщины, требовали, чтобы она была неподвижна, оставляя всю активность мужчине; напротив, по представлениям мангаиа, женщина должна все время двигаться [246]. В некоторых культурах мужчина обычно приступает к половому акту сразу, без предварительных эротических игр и не заботясь об удовольствии женщины (что не означает отсутствия индивидуального влечения к ней). Это хорошо описывает папуасский писатель Винсент Эри в повести "Крокодил"^*. Напротив, у мангаиа мужчина и женщина обязаны дать друг другу сексуальное удовлетворение, полноценный оргазм, которому придается большое значение, хотя особой психологической близости это не предполагает. В обществах с просексуальными установками с течением времени вырабатывается рафинированная сексуально-эротическая техника, иногда (Индия, Китай) возводимая в ранг религиозного культа. Составитель Камасутры Ватсьяяна описывает 84 различные коитальные позиции; его позднейшие комментаторы довели число вариаций до 729 [118].

^*(Эри В. Крокодил.- Новый мир, 1978, № 10.)

Большинство дошедших до нас древних эротологий написано с мужской точки зрения, в них рассматривают женщину лишь в качестве партнера, а чаще - объекта мужского желания и активности. Исключение представляют некоторые тантристские секты, где женщина выступает как активное начало. Однако и в мужской эротологии существует немало вариаций. Кое-где мужчины стараются уменьшить сексуальную возбудимость женщины путем ритуальной эксцизии (удаления) клитора. Камасутра ориентирует на совместность и взаимность мужских и женских сексуальных реакций. Особенно любопытна в этом плане древнекитайская эротология, которая ставит перед мужчиной задачу довести женщину до оргазма, самому избежав эякуляции. Смысл этого, по даосским верованиям, в том, чтобы мужчина усвоил женское начало инь и в то же время сохранил собственное жизнетворческое ян. Чем больше инь получит мужчина, не давая взамен ян, тем сильнее он станет. Обучали специальной технике coitus reservatus (разновидность прерванного полового акта), чтобы на 10 интромиссий приходилось не больше 2-3 эякуляций [196].

Варьирует в разных обществах и эмоциональная окрашенность половых отношений. Они могут быть как любовно-нежными, так и агрессивно-враждебными. Последнее характерно, например, для папуасов добу и манус, поскольку женщин они похищают из враждебных племен, мужчинам приходится все время бояться собственных жен и это окрашивает их сексуальность в агрессивные тона [254]. Другой пример - гусии в юго-западной Кении [232]. Половой акт, даже между супругами, мыслится здесь как насильственное действие, в ходе которого мужчина должен преодолеть яростное сопротивление женщины, причиняя ей при этом физическую боль и унижение. Женщин поощряют сексуально раздражать и дразнить мужчин, а последние получают максимум удовлетворения, когда женщины протестуют и плачут. Такой садистский тип сексуальности формируется в детстве, когда у девочек всякие проявления сексуальности последовательно наказываются, а у мальчиков - то поощряются, то наказываются. Когда мальчики-подростки после обрезания находятся в уединенном месте, туда приводят девочек-подростков, которые обнаженными танцуют эротические танцы, вызывающие у мальчиков эрекции и сильную боль в травмированных половых членах, и одновременно насмехаются над их страданиями. Неудивительно, что брак у этого народа напоминает узаконенное изнасилование.

Неодинаково оценивают разные культуры девственность. По этнографическим данным, простые и примитивные общества не придают ей особого значения. С повышением социального статуса женщин и усложнением иерархической системы общества девственность приобретает высокую социокультурную ценность, но с европейской точки зрения это выглядит довольно своеобразно. Например, в Полинезии, несмотря на весьма свободные сексуальные нравы, девственность дочерей, особенно дочерей вождей, тщательно охраняют. Дефлорация девушки рассматривается молодыми мужчинами как подвиг, "сексуальная кража", которая повышает не только сексуальную репутацию юноши, но и его социальный статус. Девственность - "дар", присвоение которого, даже путем обмана или насилия, дает мужчине определенные привилегии, позволяет жениться на представительнице более знатного рода и тем самым повысить собственный статус [276]. Сходные представления о "бесчестье", которое можно смыть кровью или "прикрыть" браком, существовали и у многих христианских и мусульманских народов.

Христианство придает девственности мистическую ценность. В образе богоматери Мать и Дева сливаются воедино, разобщая тем самым символ материнства и символ сексуальности. Девственницы, особенно по монашескому обету, считались в Средние века христовыми невестами. Обыденное сознание также приписывает девственности особую ценность. Недаром "право первой ночи" европейские историки считали не только социальной, но и сексуальной привилегией сеньора.

Однако дефлорация - довольно сложная и не всегда приятная процедура. Многие народы считают ее тягостной как для женщины, так и для мужчины. Более того, она считается опасной для мужчины, так как вместе с кровью в него может проникнуть злой дух. В некоторых обществах ее заменяют специальной хирургической операцией. У многих народов - тибетцев, японцев, уйгуров, жителей Кампучии, Филиппин и др.- существовал обычай ритуальной дефлорации девушек жрецами (отнюдь не только буддийскими, но и даосскими, мусульманскими и др.). Это должно было совершаться обязательно в определенном возрасте и предшествовать вступлению девушки в брак, иначе она и ее родители считались опозоренными [32]. У других народов, прежде чем муж осуществит свои супружеские права, это публично делают все остальные мужчины деревни. Такой обычай этнографы считают своеобразной формой выкупа, который жених платит своим товарищам по мужскому союзу, но его можно рассматривать и как частный случай целого класса древних обрядов, связанных с освоением чего-то нового: желая избежать связанной с новым опасности, люди пропускают вперед кого-то, кто считается менее ценным (например, в новый дом сначала пускают кошку) или кто имеет больше возможностей избежать влияния злых духов (например, колдун).

Один и тот же обряд может иметь неодинаковое значение на разных стадиях общественного развития и в разных социальных контекстах. Ритуальная дефлорация невесты может быть и средством помощи жениху, "спасения" его от грозящей опасности, и сексуальной привилегией мужского братства, к которому принадлежит жених^*.

^*( Пережиток подобных явлений в русских народных обычаях: перед свадьбой все молодые люди деревни, товарищи жениха, посещали и целовали невесту.

Другой древний славянский обычай - перед свадьбой невеста оставалась в бане наедине с мужчиной-колдуном, который должен был ее тщательно вымыть [34].)

В архаических обрядах и мифах, равно как и в позднейшей карнавальной, "смеховой", культуре, широко представлена девиантная сексуальность: инцест, транссексуализм, трансвестизм, гомосексуализм и др. Однако одни и те же по своей биологической и поведенческой природе явления совершенно по-разному оцениваются и символизируются не только в разных культурах, но и в одной и той же. Культура строжайше запрещает и осуждает инцест, вместе с тем известны ритуальные, символические формы инцеста, его то и дело совершают боги, а для героев некоторых культур инцест прямо-таки обязателен как знак их "избранничества" [50, 59]. Культура строго различает мужские и женские роли и модели поведения и запрещает нарушать эти границы, например в одежде, но всюду есть какие-то узаконенные, освященные традицией формы трансвестизма и т. п. Чем объясняются такое противоречие и амбивалентность?

Есть два подхода к проблеме: первый снизу, от индивида к культуре, предполагающий, что культура лишь оформляет, структурирует и регламентирует импульсы, возникающие в индивидуальном сознании. С этой точки зрения распространенность инцестуальных мотивов в культуре - свидетельство непреодолимости таких влечений (эдипов комплекс), а противоречивость культурных норм - отражение амбивалентности нашего либидо. Второй подход сверху, от культуры к индивиду: культура не только отражает индивидуальные вариации либидо, но и в достаточно широких пределах формирует его направленность; иначе говоря, сексуальность рассматривается как социальное явление. В первом случае важен поведенческий акт, поступок как выражение внутренних импульсов индивида, во втором - значение, придаваемое этому поступку культурой, которая и формирует соответствующий стиль поведения.

Эти подходы не столько взаимоисключающие, сколько встречные. С точки зрения культурологии второй подход плодотворнее, он пытается нащупать закономерности формирования тех социокультурных нормативов, с которыми соотносятся и которыми во многом определяются индивидуальные "сценарии" сексуального поведения. "Очеловечение" полового инстинкта, о чем много писали в конце XIX- начале XX века, означает не что иное, как его подчинение определенным социальным нормам. Культура всегда понимается как упорядоченная система правил в противоположность хаосу и анархии, хотя эта оппозиция так же относительна, как оппозиция культура - природа.

Регламентируя наиболее важные аспекты сексуального поведения, культура всегда оставляет место для индивидуальных или ситуативных вариаций. Одни поступки регламентируются, оцениваются как "хорошие" или "плохие", "правильные" или "неправильные", другие целиком предоставляются индивидуальному усмотрению, причем размер и содержание таких "допусков" существенно варьируют в разных обществах и сферах бытия.

Более того, формулируя то или иное предписание, культура почти всегда предусматривает какие-то возможности его нарушения. Чаще всего эти исключения смягчаются тем, что относятся либо к другому времени (например, к "мифологическому" времени в отличие от реального), либо к особым персонажам - богам или героям, подражать которым рядовой человек не может, так что общая норма не теряет своей силы и обязательности. Однако существуют и такие ситуации, в которых нарушение и "перевертывание" установленных норм и правил являются обязательным правилом, законом.

Применительно к сексуальности узаконенное нарушение правил благопристойности, включая демаркацию половых и сексуальных ролей, ярче всего проявляется в первобытном празднике и карнавальной, "смеховой", культуре. Поскольку в таких праздниках сильно выражены сексуальные элементы - неограниченная свобода полового общения, инверсия сексуальных ролей, переодевание в одежду противоположного пола, оголение, насилование женщин мужчинами и наоборот [5, 70], в этом часто видят пережиточную форму промискуитета или средство эмоциональной разрядки после вынужденного воздержания. Действительно, оргиастические празднества часто следовали непосредственно за периодами интенсивной хозяйственной деятельности, когда половая жизнь была строго запрещена. Ю. И. Семенов [70] приводит примеры народностей меитхеев и нага индийских штатов Ассам и Манипур, индейцев Перу и пипилей Центральной Америки, а также указывает на связь христианского великого по ста, когда веселье и половые отношения запрещались, с преисполненной всевозможных излишеств пасхальной неделей. Однако оргиастические праздники и их позднейшие пережитки "раскрепощают" не только сексуальность. Праздник, как и "смеховой мир" в целом, выворачивает наизнанку весь существующий и прежде всего нормативный мир культуры, выявляя тем самым его условность и противоречивость. "Символическая инверсия" - не просто всплеск подавленных эмоций, а скорее "акт экспрессивного поведения, который перевертывает, противоречит, отменяет или некоторым образом представляет альтернативу общепринятым культурным кодам, ценностям и нормам, все равно, являются ли они языковыми, литературно- художественными, религиозными или социально-политическими" [92].

В основе этой культурной инверсии лежат те же психологические механизмы, которые еще в 20-х годах выявил К. И. Чуковский, изучая детские "перевертыши", "лепые нелепицы"^*. "Перевертыши", писал Чуковский, не только помогают ребенку укрепиться в своем знании нормы, но и привлекают его внимание к потенциальным вариативным возможностям бытия. Не случайно взаимообращение, выворачивание наизнанку, переворачивание вверх ногами предметов и их свойств (К. И. Чуковский не совсем удачно, особенно в контексте данной книги, называет их "перверзиями") неизменно присутствуют и во взрослом фольклоре ("ехала деревня мимо мужика, вдруг из-под собаки лают ворота" и т. д.). В символической культуре "обращению", перевертыванию подвергаются в сущности все бинарные оппозиции: верх и вниз, боги и демоны, день и ночь, люди и животные и, конечно же, половые роли, различия и признаки, начиная с одежды и кончая сексуальными позициями.

^*(Чуковский К. И. От двух до пяти.- М.: Советская Россия, 1958, гл. 4.)

"Почему кажется естественным надевать на похороны цилиндр, а на день рождения или Новый год - накладной длинный нос? - спрашивал известный английский антрополог Эдмунд Лич.- Потому что подчеркнутая или, напротив, перевернутая либо отброшенная формальность одежды и (или) роли выделяет, маркирует исключительные случаи, тем самым структурируя бесформенное время". "Секс,- добавляет Э. Геллнер,- это ролевая инверсия, данная нам природой. Он привносит собственную прерывность и интенсивность, которые усиливают и иногда подрывают санкционированные обществом отношения.

Дело выглядит так, как если бы в лице сексуальности природа подарила человечеству нечто вроде проторитуала, который культура легко превращает в ритуал в буквальном смысле слова" [184].

Отдельно взятый поведенческий акт значит в культуре еще меньше, чем в биологии. Никому не придет в голову зачислять в одну и ту же категорию шуточное карнавальное переодевание в одежду другого пола; театральное амплуа травести (сейчас актрисы играют мальчиков, а в античном и средневековом театре мужчины играли женские роли); временный ритуальный трансвестизм, связанный с участием в определенных обрядах, например инициациях; постоянную смену половой роли/идентичности ради выполнения определенной сакральной функции, требующей такого перевоплощения; трансвестизм как индивидуальную сексуальную девиацию.

Разумеется, все эти явления имеют нечто общее. С точки зрения семиотики и культурологии трансвестизм, как и другие карнавальные обряды, является "одним из случаев ритуальной нейтрализации семиотически значимых оппозиций, в данном случае оппозиции мужской - женский" [35]. Равновесие бинарных (двоичных) противоположностей достигается в ритуале и мифе благодаря особым посредникам или путем объединения обоих полюсов в едином целом. Недаром двуполые существа, андрогины, всюду считались богами или "сверхлюдьми". Тем не менее рассматривать все перечисленные выше явления как разные формы или степени "одного и того же" по меньшей мере бесперспективно. Ни для культурологии, ни для сексологии не безразлично, является ли данный случай инверсии половой роли/идентичности следствием выполнения индивидом определенных предписаний культуры или выражением его собственных непреодолимых склонностей даже вопреки культурным запретам.

Весьма поучительно в этом смысле исследование институционализированного трансвестизма, особенно бердачей^*, т. е. людей, изменяющих свою половую идентичность и статус и принимающих одежду, занятия и поведение противоположного пола [121; 353]. Этот институт широко распространен среди американских индейцев (в Северной Америке он зафиксирован у 113 племен), а также у народов Севера (чукчи, алеуты и т. д.), Дальнего Востока (индонезийские даяки) и Африки (баконго). Бердачей (чаще ими бывают мужчины) считают двуполыми или смешанными в половом отношении ("мужчина- женщина", "полумужчина-полуженщина" и т. п.) и нередко приписывают им особую магическую силу, благодаря которой они часто (но не обязательно) бывают шаманами. Чем объясняется этот феномен?

^*( Berdach или bardash, предположительно от испанского bardajo или bardaja, что означает "мальчик на содержании", проститутка мужского пола [118].)

Некоторые американские этнографы склонны выводить "бердачизм" из индивидуально-психологических особенностей, считая его особой формой институционализированной гомосексуальности [139]. Однако многие бердачи ведут гетеросексуальный образ жизни, да и вообще в описании их роли акценты делаются главным образом на социальных характеристиках (род занятий, одежда, выполнение ритуальных функций и т. д.). Не нашла подтверждения и гипотеза о врожденной интерсексуальности бердачей. Другие исследователи считают институционализированный трансвестизм формой санкционированного культурой убежища для мальчиков, чувствующих себя неспособными выполнять трудные мужские роли (например, воинские). Как быть с женщинами-бердачами? Ныне индивидуально-психологические теории уступают место культурно-социологическим. Кросскультурное исследование 47 различных обществ показало, что институ-ционализированный мужской трансвестизм тесно связан с уровнем полоролевой дихотомизации: он встречается главным образом там, где противоположность мужских и женских социальных функций выражена менее резко [271]. Кроме того, он связан с религиозными верованиями, в которых андрогинное начало выступает воплощением изначальной целостности и духовной силы. Древнекитайское наименование шамана-жреца или гадателя "инь-ян" подчеркивает слитность, соединение в одном лице мужского и женского начал. При отсутствии этих условий индивидуальные отклонения от полоролевых стереотипов, встречающиеся в любом обществе, остаются на бытовом уровне, не становясь предметом особого культа, и не институционализируются.

Не менее важен социокультурный контекст при изучении гомосексуальности. Здесь возникает ряд автономных вопросов: 1) насколько распространено такое поведение? 2) каково отношение (установки) к нему в различных обществах? 3) какое значение ему приписывается? Ответить на эти вопросы не так просто. Если статистические обобщения о добрачных и внебрачных связях оперируют выборками в 100 и более обществ, то существующие шкалы отношения к гомосексуальности учитывают максимум 52 общества, а шкалы ее распространенности - 70 обществ. Эти данные сопоставляются с сексуальной терпимостью, структурой семьи, степенью сегрегации полов в воспитании и другими социокультурными факторами. Однако статистически достоверных результатов мало. Выяснено лишь (данные по 45 обществам), что отношение к гомосексуальности значимо коррелирует с характерным для данной культуры общим уровнем сексуальной тревожности, т. е. чем больше страха и тревоги вызывает у людей сексуальность как таковая, тем враждебнее они относятся к гомосексуальности [116]. Однако это зависит также от ряда конкретных социально-экономических и идеологических факторов. В отличие от греко- римской цивилизации христианство, как и иудаизм, всегда осуждало гомосексуальность. Ветхий завет называет мужеложство "мерзостью", которая должна караться смертью (Левит, 18:22; 20:13). Однако в Библии и в раннем христианстве этой теме уделяется мало внимания; так же сурово караются многие другие грехи, например, прелюбодеяние или ростовщичество. Даже библейская история разрушения Содома и Гоморры (Бытие, 19), откуда происходит понятие "содомии" или "содомского греха", допускает разные интерпретации причин божественной кары: 1) их общая испорченность, для расследования которой бог послал туда ангелов; 2) горожане пытались изнасиловать ангелов; 3) попытка гомосексуальной связи с ангелами, 4) нерадушный прием посланцев бога [114]. Хотя первые законодательные акты против гомосексуализма восходят к кодексу Юстиниана и визиготскому закону (VII в), в раннем Средневековье они не имели большого практического значения. Так же обстояло дело и в каноническом праве. В пенитенциарии папы Григория III (VIII век) покаяние за лесбианство устанавливалось в 160 дней, за мужеложство - в один год, а за участие священника в охоте - в 3 года [114]. Тревоги и репрессии по этому поводу резко усиливаются во второй половине XII века и особенно в XIII-XIV веках, параллельно росту общей религиозной и прочей нетерпимости, связанной с развитием городской культуры и ослаблением идеологической монополии церкви. "Содомия" все чаще отождествляется с ересью, приписывается иноверцам и другим народам, а обвинение в ней используется для дискредитации политических противников (вспомним процесс тамплиеров).

Помимо количественной стороны (степень принятия или неприятия гомосексуальности), весьма существенна качественная сторона дела - как гомосексуальность символизируется. "Неприятие" гомосексуальности означает, что она считается девиацией, отклонением от нормального порядка вещей. Однако далеко не одно и то же, считать ли это отклонение пороком, грехом, ересью, преступлением, болезнью или безвредной индивидуальной аберрацией. Каждому из этих определений соответствует особая культурная ориентация и стратегия социального действия. Так же многообразны и формы ее "принятия". В одних обществах гомосексуальные контакты допускаются для определенных категорий людей или ситуаций как нечто временное, вынужденное или несущественное; в других они предписываются в рамках некоторого ритуала, например инициации; третьи считают их необходимым аспектом какого-то более или менее продолжительного социального процесса, например социализации подростков; в-четвертых, гомосексуализм символизируется как специфический стиль жизни, которому соответствует особая социальная роль/идентичность. Соответственно варьирует и индивидуальная мотивация.

Постоянный, институционализированный гомосексуальный стиль жизни в архаических обществах обычно выступает как один из аспектов общей, социально-бытовой и символической инверсии половой роли/идентичности ("бердачизм"), причем он не определяет соответствующий социальный статус.

Самая распространенная форма ритуализированных гомосексуальных контактов между взрослым мужчиной и мальчиком-подростком наблюдается при церемонии инициаций. Однократный или повторяющийся несколько раз орально-генитальный (фелляция) или анально-генитальный контакт, в котором взрослый обязательно выполняет маскулинную роль, символизирует передачу мальчику физических и психических (мужество, смелость, ум и т. п.) свойств взрослого мужчины. Он предполагает, во-первых, строгую половую сегрегацию во время социализации, во-вторых, веру в магическую силу семени, передача которого якобы способствует формированию мужского начала или является его необходимой предпосылкой. Такие верования распространены у многих народов, особенно в Океании [204]. Идея одухотворения путем оплодотворения придавала ритуалу сакральное значение. Однако вопрос об инициальных компонентах древнегреческой педерастии является спорным [148]. Гомосексуальный контакт при инициации - явление разовое, однократное, но в некоторых обществах такие отношения считаются нормальными и даже обязательными на протяжении всего переходного возраста. Вот как это выглядит (по сей день) у папуасов самбия (Новая Гвинея), описанных Д. Хердтом [204]. Когда мальчики этого маленького воинственного племени достигают 7-8 лет, их отбирают у матерей и они живут в замкнутом мужском мире. Самбия верят, что необходимым условием роста и развития мальчика является регулярное питье семени. До начала полового созревания мальчики должны осуществлять фелляцию со старшими подростками и юношами, а затем их самих начинают обслуживать новички. Юноши и молодые мужчины брачного возраста (16-25 лет) в течение некоторого времени обычно ведут бисексуальную жизнь. Став отцом, мужчина прекращает гомосексуальные контакты, полностью переключаясь на женщин. Символической основой этой своеобразной социализации является желание "возвысить" и "очистить" маскулинное начало жизни, "освободив" мальчиков от фемининных элементов. Соответствующие обряды хранятся в строгой тайне от женщин и возводятся к образцу мифического прародителя Намбулью, цементируя тем самым мужскую солидарность. Первоначальная сексуальная социализация мальчиков принудительная, партнер не выбирается, а назначается старшими. Позже на первый план выступают индивидуальные эмоционально- эротические предпочтения, но отношения всегда остаются иерархическими: старший не может осуществлять фелляцию с младшим, а между близкими друзьями фелляция вообще не принята.

Этот социализационный контекст важен и для понимания древнегреческой педерастии, тесно связанной с идеей однополой дружбы [148]. Как известно, греки допускали и даже одобряли гомосексуальные отношения, но только при условии, что это отношения между свободными людьми и, кроме того, между взрослым мужчиной и мальчиком-подростком, для которого взрослый является воспитателем и наставником. Древнейшие формы таких отношений связаны с воинским обучением: мальчик был для взрослого мужчины-воина не просто эротическим объектом, но учеником, за которого он нес полную ответственность перед обществом. На древнем Крите и в Коринфе в VII веке до н. э. существовал обычай похищения мальчика взрослым мужчиной, который вводил подростка в свой мужской союз; сексуальная инициация сочеталась с воинским обучением, после чего мальчик, снабженный оружием, возвращался домой. Эта связь не только, не скрывалась, но считалась почетной. В Спарте каждый мальчик между 12-м и 16-м годом должен был иметь такого покровителя, воинская слава которого распространялась и на мальчика. Такой союз рассматривался как брачный и продолжался, пока у юноши не вырастали борода и волосы на теле. Если юноша проявлял трусость на поле боя, за это наказывали его любовника. В Фивах был особый "священный отряд", составленный из любовников и считавшийся непобедимым, ибо, как писал Ксенофонт, "нет сильнее фаланги, чем та, которая состоит из любящих друг друга воинов" (Ксенофонт. "Киропедия", VII, 1, 30).

Позже в Афинах классического периода, когда традиции древних мужских союзов и воинского братства были уже подорваны, на первый план выступают другие ценности, особенно эмоциональная близость, частью которой может быть сексуальный контакт. Почему потребность в интимности реализуется как гомоэротическая - вопрос особый. Историки связывают это с гипертрофией мужского начала в греческой культуре, с зависимым положением женщины и с особенностями греческой семьи. Идеал однополой дружбы-любви у Сократа и Платона неразрывно связан с идеей воспитания и передачи мальчику жизненного опыта старшего мужчины. Именно этот "педагогический эрос" придавал нравственный смысл гомосексуальным отношениям, позволяя античным философам ставить их выше гетеросексуальной любви. Как только эта мотивация ослабевает или выясняется ее иллюзорность, гомосексуальность утрачивает свое привилегированное положение и начинает рассматриваться просто как одна из форм эротизма или как девиация.

Я обсуждаю эти специальные вопросы этнографии и религиоведения потому, что без них невозможно понять всю сложность культурной детерминации пола и сексуального поведения. На первый взгляд все это - только разные формы символизации "одной и той же" сексуальной девиации. На самом деле тут и культурологически, и сексологически все разное. В основе античного канона человека лежит идея универсальной бесексуальности индивидов, поведение которых варьирует в зависимости как от ритуальных предписаний, так и от личных эротических наклонностей. Бердачи сексологически являются транссексуалами или трансвеститами. Культура оформляет индивидуальные различия, создавая специальные социальные роли, в которых такие индивиды могут чувствовать себя на месте. Однако коль скоро такая роль уже создана, идут целенаправленный поиск и воспитание тех, кто может ее выполнять,- ищут феминизированных мальчиков, культивируют шаманские способности и т. д. Иными словами, биолого-психологический (от индивида к культуре) и социокультурный (от культуры к индивиду) подходы каждый по-своему правомерны и должны учитывать друг друга. Историко-этнографический анализ человеческой сексуальности показывает, что здесь есть определенные константы, но нет жесткого единообразия. Мир культуры всегда многоцветен, а сексуальность никогда и нигде не является самодовлеющей силой. Чем сложнее культура, общество и личность, тем богаче диалектика их взаимоотношений.

Эти факты важны и для сексопатологии. Знание культурной вариабельности норм сексуального поведения предохраняет врача от их биологизации и универсализации. Оно высвечивает научную несостоятельность некоторых психиатрических концепций, например, что "активный" и "пассивный" стиль сексуального поведения позволяет различить "врожденный" гомосексуализм от "приобретенного". Наконец, культурологические данные показывают, что феноменологию сексуальной мотивации и поведения нельзя понять без учета традиционной сексуальной культуры населения, с которой должны соотноситься также и терапевтические методы, иначе они могут оказаться неприемлемыми или неэффективными. Для такой многонациональной страны, как СССР, это особенно важно.