Зрелость половой психологии и альтруизм

Юрий Борисович Рюриков, автор книги о любви "Три влечения", к альтруизму относится отрицательно. "Самоотречение, альтруизм рождены во времена доисторического состояния человечества, и человек в их системе - не человек, не личность... Иногда говорят, что альтруизм - современная форма гуманизма. Вряд ли это так. Скорее, он был формой гуманизма XIX века, а сейчас все чаще терпит крушение... Это не значит, что самоотречение всегда негуманно. Все мы знаем, когда оно бывает высшим видом человечности. Самоотречение - психологический фундамент всего того состояния мира, который мы называем войной. Не будь его, не было бы и войн вообще (и тут, кстати, видна и двойственная природа самоотречения). В человеческом языке еще нет слова, которое обозначало бы настоящий полюс эгоизма. Альтруизм - противоположность крайняя, негуманная. Настоящий полюс и эгоизма, и альтруизма - это, конечно, равновесие, гармония своих и чужих интересов. Счастье в любви - самое, наверно, антиэгоистическое и самое антиальтруистическое из всех видов счастья, поскольку в любви, только получая счастье, ты даешь его другому, и, только давая его другому, ты получаешь его для себя".

Важность этих мыслей Юрия Рюрикова не вызывает сомнения. Ведь если для наличия любви достаточен неэгоизм (простое отсутствие эгоизма), то не будет ли альтруизм, взятый сексологом в качестве критерия любви, тем "игольным ушком", сквозь которое не протиснется большинство реальных земных связей, претендующих называться любовью? Есть сколь угодно людей, искренне считающих друг друга любимыми, но не задумывающихся над тем, насколько их неэгоистические взаимоотношения сопряжены с отказом от собственных интересов в пользу любимого человека.

Ю. Б. Рюриков в своем отрицании альтруизма не одинок. По словам известного писателя Е. М. Богата, с альтруизмом у нас "особенно вдохновенно боролись" долгие годы. В "Энциклопедическом словаре", изданном в 1953 году, ему дается уничтожительная оценка: "Альтруизм, абстрактное моральное предписание, требующее бескорыстной заботы о благе людей... Альтруизм, проповедуемый идеологами эксплуататорских классов, отвлекает внимание трудящихся от факта непримиримости классовых противоречий и лицемерно прикрывает классовый и национальный гнет".

Между тем как раз история любви Марии и Джордана, с разбора которой Ю. Б. Рюриков начинает свою книгу и на которую в дальнейшем не раз ссылается, больше всего противоречит его собственной антиальтруистической концепции.

Роберт Джордан - альтруист, и потому он - антифашист. Эти два понятия отнюдь не совпадают. Антифашизм, как известно, термин, относящийся к политическим взглядам людей и к характеру их общественной деятельности. В романе Э. Хемингуэя сколько угодно антифашистов, весьма далеких от альтруизма и гуманизма, что приносило чаще всего вред Испанской Республике.

Альтруизм - нравственный принцип в поведении человека, основанный на уважении к интересам других людей и на готовности жертвовать для их блага своими интересами. Роберт Джордан стремится сделать альтруизм принципом, выходящим за рамки его личных отношений с людьми. Само название романа Э. Хемингуэя говорит о том, что тут взгляды автора и его героя совпадают. Название взято из слов английского поэта Д. Донна, служащих эпиграфом к роману: "Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе".

И герой романа, и его автор хотят, чтобы альтруизм охватывал взаимоотношения всех людей. Без сомнения, это благородное желание хотя оно пока и, к сожалению, утопично. Как бы то ни было, именно альтруизм привел Джордана в Испанию. Это он обеспеченного американского интеллигента, преподавателя университета, знатока по меньшей мере трех языков, превратил в подрывника, посланного взорвать мост. Не считаясь с личными интересами, ставя под угрозу свою работу в университете "красных" американские буржуа не любят он уехал сражаться в рядах интернациональных бригад. Никто не мог бы принудить его к этому Джордан сам выбрал себе такую судьбу Он поступил так, а не иначе, поскольку для него альтруизм и гуманизм составляли одно целое с его совестью. Он не мог предпочесть собственную выгоду и изменить любви к испанской культуре, к простым испанцам, к испанской интеллигенции, к демократии, которой угрожал фашизм. Колокол звонил по ним. И по нему.

Альтруизм Джордана не мешает ему понять, что только коммунисты способны дать в Испании отпор фашизму. Альтруизм Джордана не мешает ему стрелять в фашистов и выполнять приказы советского военного советника.

Его любовь к Марии - вершина альтруизма. Джордан мечтает жениться на "зайчонке", что безусловно могло поставить под угрозу и его работу, и его репутацию среди консервативных буржуа. Ведь мало того, что Мария - "красная", она еще и жертва группового изнасилования. Ах, сколько материала для сплетников! Джордан однажды поймал себя на мысли о подобной ситуации, но тут же подавил в себе эгоистическое малодушие.

И сама любовь к Марии так остро захватила его благодаря одному из тех чувств, которые делают человека альтруистом - из сострадания. "Что-то подступило у него к горлу", когда он впервые увидел эту красивую девушку, почти подростка, обстриженную наголо, и услышал от нее, что остригли ее в Вальядолиде, захваченном фашистами. Он-то знал, кого и когда" фашисты, глумясь, стригут наголо.

Смерть Джордана потрясает мужеством альтруизма. Он сломал ногу, уходя с партизанами от преследования фашистов. Реакция была мгновенной, почти инстинктивной. Он дает быстрые и четкие распоряжения. Группа уходит. Он будет задерживать фашистов.

Ничем не выдав страдания при прощанье, он находит для Марии единственно верные слова: "Ты теперь - это и я. Ты - все, что останется от меня".

Что из того, что альтруизм, действительно, как это заметил Ю. Рюриков, имеет доисторическое происхождение? Скорее, это заставляет относиться к нему с еще большим уважением. Сильный и мужественный альтруист, подобный Джордану, способен наполнить древние чувства и стремления новым содержанием.

Возможно, что неприязненное отношение к альтруизму вызвано тем, что его принципы взяты на вооружение многими религиями: буддизмом, христианством, даосизмом. Но сам по себе альтруизм не имеет никакого религиозного содержания. Он не может претендовать на переустройство мира, но вряд ли следует возражать, чтобы этот принцип лежал в основе хотя бы отношений двух любящих людей.

Большинство упреков Юрия Рюрикова, скорее, относится к конформизму (соглашательству, приспособленчеству). Это конформисты, пассивно подчиняясь идеологическому давлению, повинны в попустительстве войне и в соучастии в ней (в качестве пушечного мяса, конечно).

Конформистом прожил свою жизнь герой романа Э. Ремарка "Время жить и время умирать". Греберу далеко до Роберта Джордана: иностранных языков он не знает, в университете не преподает, книг не пишет. Но парень он неплохой. Есть много общего в судьбах и характерах этих двух людей. И тот и другой воюет на стороне, обреченной на поражение, вот только воюют они по разные стороны баррикады. Джордан сражался за республику, которой предстояло пасть, после чего на долгие десятилетия в Испании воцарится фашизм. В романе же Ремарка действия происходят накануне краха фашизма, за который воюет Гребер семь лет спустя после гибели Джордана. И тот и другой накануне собственной смерти. Оба - храбрые люди. Они не прячутся на войне за чужие спины. И тот и другой далеки от фанатизма. Это особенно существенно для Гребера. В отличие от Штейнбреннера, солдата из их роты, фанатика, доносчика и убийцы с лицом готического ангела, Гребер не садист. В другое время он был бы нормальным парнем, обаятельным и общительным обывателем. К несчастью, геббельсовская пропаганда, немецкая муштра и тоталитарный образ жизни фашистского рейха сделали из него конформиста. Он предпочитал верить, что "на Германию обрушились кровожадные полчища и она - оборонялась. То, что противник был плохо подготовлен и едва сопротивлялся, не казалось тогда Греберу противоречием". С осознанием факта сокрушительного разгрома Германии Гребер начал думать. До него, наконец, дошло, какую войну они ведут - "с лагерями для рабов, с концентрационными лагерями и массовыми убийствами мирного населения". Понял он и то, что война проиграна, и что они воюют "только ради того, чтобы правительство, нацисты и те, кто всему виной, еще какое-то время продержались у власти и совершили еще большие преступления".

Увы, Гребер поумнел поздно и не до конца. Он оставался солдатом и добросовестным палачом в разбойничьей армии. Расстрелы, расстрелы. Партизаны они или нет, у пленных не было ни малейшего шанса на спасение.

Роман начинается апокалипсическим символом оккупированной русской земли. По мере таянья снега, которым занесена долина с расположенной на ней опустошенной и безлюдной деревней, оттаивают и оседают друг на друга трупы, русские и немецкие, с вытекающими тазами и расползающимися тканями. Этому символу под стать и символическая фамилия героя: Гребер в переводе с немецкого - могильщик. Руками греберов оккупированная часть России была превращена в гигантскую могилу.

После расстрела пленных Гребер едет в Германию в отпуск и там находит свою любовь. И это его чувство, увы, отравлено конформизмом. Он тащит к Элизабет консервы и спиртное от Биндинга, гестаповца, чья нора забита продуктами и вещами, награбленными в Европе и в России. Биндинг рассказывает Греберу много "смешного", например, как он "подшутил" над своим бывшим учителем, отправив его в концлагерь. Подобными же "подвигами" делятся эсэсовцы и гестаповцы, с которыми пьянствует Гребер.

В конце романа расстрел пленных должен повториться. Партию пленных сторожит вернувшийся, из отпуска Гребер. Старик убеждает Гребера выпустить их, уйти с ними и сдаться в плен. Гребер не способен на этот шаг.

- Молчать! - заорал он на старика. - Хватит трепаться, не то сейчас доложу. Тогда вам крышка".

Но начальству не до пленных. Утром немцы бегут из деревни. Пользуясь отсутствием приказа, садист и убийца Штейнбреннер требует у Гребера выдать ему пленных. В завязавшейся ссоре Штейнбреннер хватается за оружие, и Гребер убивает его. Он решается, наконец, акт милосердия и отпускает пленных, но, убегая, старик стреляет своего спасителя.

Смерть Гребера, такая на первый взгляд парадоксальная, все же закономерна. Нелепой была бы попытка приписать автору пессимистическую мысль о том, что альтруизм и милосердие не встречают в мире благодарности. Тем более Ремарк не ставит на одну доску партизан и фашистских палачей. Смерть Гребера символична. Ремарк выбрал для названия своего романа фразу из библии "время рождаться и время умирать", говорящую о закономерности прихода смерти в конце каждой жизни.

Перефразировав библейскую фразу на "время жить и время умирать", Ремарк хочет сказать о закономерности прихода смерти как возмездия после неправедно прожитой жизни. Время, отпущенное Греберу на жизнь, он прожил "могильщиком", и потому обречен на смерть. Поступок старика логичен. Если бы Гребер согласился выпустить пленных накануне, спрятался бы у них и потом сдался в плен пришедшим советским войскам, то он остался бы жив. Плен, работа в лагерях для пленных должны были бы искупить вину за все зло, сделанное им. Старик знает, что, будучи в немецкой армии, Гребер остается врагом, "могильщиком" и убийцей. И все же новый Гребер разительно отличается от прежнего. А ведь в Германии он столкнулся с тем, что могло бы лишь ожесточить его. Дома увидел разрушенные жилища мирных жителей, погибающих под бомбами, новые могилы, которые Гребер раскапывает, добывая трупы, уже только немецкие.

Тем новым фактором, что преобразил Гребера, была Элизабет и любовь к ней. В его любви были элементы альтруизма: Гребер шел на некоторый риск, ведь отец Элизабет был в, концлагере. Он боялся за нее, а не за себя (хуже возвращения на фронт все равно ничего не могло бы с ним быть). Любовь сама была выражением потребности Гребера в альтруизме, в человеческой потребности, воскресшей, когда десятилетний гипноз гитлеризма начал ослабевать.

Любовь к Элизабет дала и первые уроки альтруизма. Поступок с пленными не был альтруизмом в полной мере. Ведь Гребер мало что терял, выпуская их; он лишь воспользовался отсутствием приказа, да и никто не потребовал бы в общей неразберихе отчета об их судьбе. Но это был акт милосердия.

Джордан и Гребер - разные люди, различны их уровни культуры, общественного самосознания, политической ориентации. Мы не можем себе представить Джордана в фашистской армии. Если бы он родился в Германии, то либо эмигрировал, либо попал бы в концлагерь, поскольку Джордан и конформизм - несовместимые понятия. Джордан недосягаем для Гребера в нравственном плане высокого альтруизма. Несоразмеримы по своим параметрам альтруистическая высокая любовь Джордана и Марии и неэгоистическая любовь Гребера и Элизабет. И все же: неэгоистическая любовь Гребера настолько приближается к альтруистической любви Джордана, насколько его "неэгоизм" приближается к альтруизму.

Неэгоизм (не слово, а принцип поведения, обозначенный этим словом) - слишком малозначим, малоэмоционален и слишком несамостоятелен для того, чтобы быть настоящей альтернативой эгоизму Им можно пренебречь. Подлинный антипод эгоизма - альтруизм. И любовь немыслима без альтруизма.

Древние греки выделяли несколько видов любви "Эрос" - стихийная и страстная самоотдача, восторженная влюбленность, направленная на плотское или духовное, но всегда смотрящая на свой предмет "снизу вверх" и не оставляющая места для жалости и снисхождения. "Филия" - любовь-дружба, "Сторгэ" - любовь-нежность, особенно семейная, "агапэ" - жертвенная снисходящая любовь к ближнему" (С. С. Аверинцев). "Агапэ" - заботливая и бескорыстная любовь, целиком основанная на альтруистической потребности.

В зрелой половой психологии сочетание избирательности и альтруизма позволяет все эти виды любви объединить в одно чувство. Зрелость и означает наличие потребности и способности к такой любви, хотя потребность далеко не всегда и не у всех реализуется. Чаще всего потребность в любви встречала препятствия со стороны религии. В этом случае происходила подмена, когда объектом любви вместо мужчины или женщины становился бог или абстрактная схема ("ближние"). "Христианство усмотрело в любви сущность своего бога и одновременно главную заповедь человеку. При этом речь шла о жертвенной, "все покрывающей и безмотивной любви ("агапэ") к "ближнему" - не к "близкому" по роду или по личной склонности, не к "своему", но к тому, кто случайно оказался близко, и в особенности к врагу и обидчику. Предполагалось, что именно такая "любовь сможет побудить любящих принять все социальные дисгармонии на себя и тем как бы отменить их" (С. С. Аверинцев).

Психолог же без труда различает в такой аскетической любви к богу и к "ближним" потребность в обычной человеческой любви. Порой эта потребность находит настолько убедительную и яркую форму, что становится очевидной каждому, и тогда слова любви приобретают их подлинный смысл, не потускневший за две тысячи лет. "Если я имею дар пророчества, и знаю все тайны и имею всякое познание, и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто...

Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывают, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества превратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится".

В знаменитом определении Гегеля говорится: "Истинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от дознания самого себя, забыть себя в другом я и, однако, в этом же исчезновении и забвении впервые обрести самого себя и обладать самим собой".

Альтруистический отказ от собственных интересов не имеет ничего общего с самоуничижением, так как он сопряжен с радостью служения любимому человеку. Отказ оборачивается приобретением.