Личное. Проспект Просвещения

Исповедь моралиста

Рок-дилетант живет в районе проспекта Просвещения. Если бы об этом знали фанаты рока, они бы потребовали от Ленсовета доименовать магистраль и назвать его проспектом Музыкального Просвещения. Поскольку в наше крутое время музыкальное просвещение неразрывно связано с сексуальным (иначе бы рок-культуру не чихвостили бы в паре - заедино! - с секс-моралью), поскольку в своей "исповеди конформиста", опубликованной в журнале "Звезда", рок-дилетант намекнул на то, что в свое время был секс-дилетантом ("до последнего дня каникул мы целовались каждый вечер с отчаянной добросовестностью дилетантов, которым поручили трудную профессиональную работу"), я решил совершить путешествие в гости к автору музыкального романа "Путешествие рок-дилетанта", писателю и кинодраматургу Александру Житинскому и задать ему ряд вопросов о рок-культуре, секс-морали и прочих прикольных^* непристойностях, от чего тащатся фаны, но которыми нам, отцам, по мнению нашего двадцатипятилетнего друга, язвительного политического публициста новоогоньковской волны Димокла Губини, давно уже не пристало заниматься.

^* ("Прикольный" и прочие жаргонные слова рок-дилетант растолковал в кратком словаре-приложении к музыкальному роману "Путешествие рок-дилетанта" (Л., 1990).)

Путешествие меня ничуть не утомило - я тоже живу в районе проспекта Просвещения, мой "корабль" - в пяти автобусных остановках от "башни" рок-дилетанта. Правда, он после десятилетнего путешествия в качестве рок-лоцмана на борту "Авроры", работы над музыкальным романом и трехдневной поездки-импровизации с "Машиной времени" в Смоленск выглядел несколько утомленным, но к беседе подготовился основательно (охлажденное пиво "Российское", рыба "капитан" семужьего посола, арбуз астраханский - что еще надо в душный июльский полдень!) и начал ее с решимостью человека, которому в этой жизни терять нечего...

Беседы, собственно, не получалось: смешно же, в самом деле, на полном серьезе задавать вопросы человеку, с которым регулярно видишься последние шестнадцать лет, не считая последних шестнадцати дней, когда он уезжал по своим киноделам в Москву, откуда и катапультировался в Смоленск в качестве данс-группы (в единственном числе) популярной рок-группы. Беседы не получилось, мои вопросы он встретил кисло и предпочел отвечать на свои, которых у него - к самому себе - за время путешествия накопилось достаточно.

Нет худа без добра: беседы не вышло - получилась (случилась) исповедь. По согласованию с героем называю ее "исповедь моралиста" и снабжаю расшифрованную магнитофонную запись необходимыми для лучшего понимания текста ссылками на разного рода свидетельства, от которых мы отталкивались в разговоре.

"И наконец я понял что. Ну конечно! Во всей его грациозной угловатости было то, что сопутствовало року с момента его рождения, без чего он был невозможен, немыслим. Секс. Правда, сексуальность Гребенщикова была особого свойства. Его невозможно представить себе окруженным истеричными поклонницами, протягивающими подписанные бюстгальтеры. Нет. Для этого он слишком хрупок, слишком целомудрен. Но я готов поклясться, что все сидевшие здесь девочки хотели его... От начала и до конца. Особенно в конце. Когда он ушел. Они топали, свистели и хлопали, и бросали на сцену цветы, и даже вставали со своих мест..."

Александр Астров. Из рекламного проспекта "Аквариум" (Таллинн, 1989)

Как я к этому всему отношусь?

С большим трудом пытаюсь заставить себя размышлять и с сожалением убеждаюсь, что все это меня сейчас очень мало интересует. Что касается секса, то он сам по себе, как это ни дико звучит, меня никогда не интересовал. Секс и отношение к женщине для меня всегда были разными вещами. Секс - это частное проявление любви, отношения к женщине, хотя отношения почти всегда сводились именно к этому частному результату. Может быть, я неправильно понимал слово "секс", но именно так я его понимал.

Сейчас у меня наблюдается страшная заторможенность - то ли из-за информационного взрыва, то ли из-за общественных пертурбаций. Не знаю из-за чего, но чувствую какую-то оцепенелость эмоциональную... Что там секс, даже рок перестал меня интересовать в той степени, в какой интересовал пять-шесть лет назад. И свобода, о которой мы все сейчас столько говорим, близка мне в каком-то очень специальном смысле...

Может быть, это явный и замечательный признак старения?..

Человек был и чувствовал себя молодым, а потом, пройдя через всякие катаклизмы судьбы, в том числе и через специфически молодежные устремления, вдруг понял, что себя он не переделает и как был внутри моралистом, хуже того, ханжой, так им и останется. Все попытки расправиться с собой как моралистом и ханжой не удались. Я понял, что любая распущенность мне противна. Называйте это сексуальной свободой, эмоциональной раскованностью, как-то еще - мне это все претит.

Мне по душе люди, умеющие себя сдерживать, воспитанные люди, которые ведут себя так, чтобы не доставлять своей пламенной любовью к свободе, сексу, року неудобства окружающим. Хотя, может быть, эти окружающие порой заслуживают того, чтобы им бросили в лицо железный стих, облитый горечью и злостью, или, пардон, показали голый зад, как это сделал солист одной из отечественных рок-групп. Шоковая эстетическая терапия бывает иногда полезна. Пусть вздернутся.

Тем не менее я понял сейчас про себя окончательно и бесповоротно - мне все время приходится преодолевать внутреннее сопротивление, чтобы относиться ко всему этому легко, свободно и с удовольствием. Может быть, это моя самая большая беда. Но что делать? Я был так воспитан, а может быть, такой уродился.

И все разговоры о свободе сводятся для меня к тому, что я должен абсолютно непредвзято, предельно жестко сказать самому себе все, что я думаю о себе, и не пытаться быть лучше, раскованнее, свободнее, сексуальнее, чем есть на самом деле,- столько охотников играть в эти игры, я к ним не принадлежу, не хотел бы принадлежать. Мое отношение к сексу всегда было несколько брезгливым, может быть ханжеским, потому что считал его хоть и закономерным, естественным проявлением жизни, но все же проявлением совсем не высшего порядка, каким, по моему разумению, никакое физиологическое отправление быть не может.

А отношение к женщине - это другое. Эта область человеческого существования, моего в частности, для меня всегда была чрезвычайно важна, она впрямую сопрягалась с творчеством. Разумеется, эти отношения вовсе не сводились к тому, чтобы уломать ее лечь в постель,- надо было завоевать ее всю. Всю, а не только тело. Завоевать, победить - это, конечно же, самоутверждение, это позволяет тебе всегда быть в тонусе. Я умышленно не употребляю сейчас слова "любовь" - именно завоевание, победа. Иногда это облекалось в форму высокой, романтической любви, иногда было на первый взгляд чуть ли не пошлым, но это было именно завоевание, которое могло кончиться физической близостью, а могло и не завершиться интимными отношениями. Все бывало по-разному. Я мог себя чувствовать победителем, хотя никакого секса не было, и, наоборот, мы могли быть с женщиной близки, но я понимал, что потерпел поражение.

Слава Богу, что мое увлечение рок-н-роллом пришлось на тот период моей жизни, когда эти мужские игры на летнем воздухе, сексуальные завоевания были отчасти позади. Может быть, поэтому я рассматривал рок-н-ролл с точки зрения утверждения личностью такой своей важной (не буду спорить) ценности, как сексуальная свобода в очень малой степени. Для меня рок, прежде всего отечественный рок, был выражением протеста против всего удушающего, что творилось у нас, прорывом к свободе, свободе слова, утверждением личностью своей независимости в окружающем ее социуме. И естественно, действовал чисто эстетический импульс - меня, любящего музыку человека, притягивали новые звучания. Так бывает интересна новая проза, когда, читая, ты еще не понимаешь, нравится или нет, но уже наслаждаешься новым звучанием, небывалыми ритмами. Привлекала и свобода поведения и сочинителей, и исполнителей рок-н-ролла - манеры, прически, одежда, сленг. И в этот вот внешний круг свободы самовыражения входила и сексуальная свобода, на которой я специально никогда не зацикливался, хотя и понимал интуитивно (женщины, конечно, все это обостреннее ощущают), что это искусство исключительно чувственное. Мне, кстати, кажется, что в применении к року точнее говорить о его Чувственности, нежели о сексуальности. Да и само это слово - "чувственность" - мне нравится куда больше, чем "секс".

Вот эта чувственность характерна для большинства выдающихся людей нашего рока, с которыми я встречался, которых слушал, о которых писал. Личностное, человеческое притяжение (а не только воздействие текстов и музыки) Гребенщикова, Цоя^*, Кинчева ощущает вся аудитория - и ее женская часть, и мужская. Это воздействие чувственное, хотя оно никак не связано, скажем, с гомосексуализмом. Был момент, была такая полоса в моей жизни, когда я был влюблен в Гребенщикова, просто влюблен в человека, в личность. Умом я понимал, что он далеко не идеал, прежде всего в человеческих отношениях, но все прощал ему, как мы прощаем людям, которых любим. Потом эта полоса кончилась, я стал относиться к Борису гораздо спокойнее. Эти флюиды, эта аура чувственности в рок-н-ролле, наверное, острее, обнаженнее, чем в других видах искусства. Впрочем, думаю, что эти флюиды должны в любом виде искусства исходить от творца, иначе искусство будет бесполым, а представить бесполое искусство затруднительно. Разлитая в роке чувственность всегда была для меня важнее, чем тематически присутствующий в текстах песен секс, чем его прославление. Группы, специализирующиеся на секс-роке, не вызывали у меня особого восторга. Иногда это было забавно, остроумно, смешно - не более того. У Славы Задерия ("Нате!") есть песня с длинным перечислением: это делает каждый, это делаешь ты, это делает Будда, это делают кошки (я неточно цитирую, но смысл передаю), понятно, что делают, и это достойно воспевания, хвалы, это украшает жизнь.

^* (Кто мог подумать, что через несколько недель рок-дилетанту придется хоронить прекрасного поэта, музыканта Виктора Цоя.)

А если вспомнить великих, скажем, короля рок-н-ролла Элвиса Пресли, и посмотреть на него с этой точки зрения - необычайная чувственность исходит от его голоса, движений, затуманенного взора. В меньшей степени это было - для меня во всяком случае - у "Битлз".

"Настало время рассказать о любовных увлечениях в юности. Делаю это с удовольствием. Почему-то всегда приятно вспомнить, каким ты был ослом. Тут я, возможно, буду путать понятия любви и чувственности, потому что не умею проводить между ними границу. Я хочу сказать, что являюсь обыкновенным продуктом эпохи, никак не образованным в науке отношений между полами".

Александр Житинский. Типичный представитель. Исповедь конформиста (Звезда, 1990, № 1)

"Свобода высоких уровней личности невозможна без известной иерархии, известной сдержанности биологических порывов... То, что западная масса потеряла чувство внутренней иерархии уровней, - не менее опасно, чем экологический кризис. Акцент на потребление, гедонизм, половая распущенность могут привести к утрате способности защищать свободу, к общей расслабленности".

Григорий Померанц. Что сказать Иову? (Страна и мир, 1988, № 6)

Вряд ли я гожусь на роль эксперта, знатока молодежной жизни вообще и ее сексуального поведения в частности. Я из поколения, которое появилось на свет Божий перед самой войной, пошло в школу в первые послевоенные годы, начало учиться в смешанной, так сказать, школе лишь с седьмого класса (воссоединение мужских и женских школ было первой ощутимой мной переменой после смерти Сталина) и, когда собралось вступать в брак, имело весьма туманные представления о физической стороне любви. Нам с моей первой женой (нам было по двадцать, мы учились в институте), знакомым с функциями Лагранжа и историческим материализмом, пришлось, фигурально выражаясь, самостоятельно изобретать велосипед в этом деле. А творцы рока и фаны - совсем другое поколение. Да, мы, что называется, тусовались, оттягивались, но как-то специально я за этим не наблюдал, глубоко в это дело не вникал. Даже путешествия в страну рок-н-ролла, о которых я написал в своей книжке, не были связаны у меня с какими-то любовными историями, победами и поражениями, как это случалось раньше, в других сферах. В тусовках, где я участвовал, никаких оргий никогда не было, из рамок приличия не выходили.

Разумеется, сегодняшние восемнадцати-двадцатилетние держатся гораздо свободнее, раскованнее, чем мы в их возрасте. В первую очередь это касается того, что и как об этом говорят. Мы тоже, конечно, это затрагивали - и анекдоты травили перченые, и шуточки отпускали непристойные, и всяческими скабрезностями свои откровенные рассказы пересыпали, но в том-то и дело, что скабрезности были, а откровенности, свободы и естественности не было. Может быть, я в такой среде рос, а может, время свой отпечаток накладывало. Сейчас мальчики и девочки, общаясь меж собой, спокойно говорят: "трахаться", и это в порядке вещей, этот эвфемизм уже вошел в литературный обиход. Люди моего поколения тоже, случается, бросают небрежно - "трахались", но испытывают, по-моему, какую- то неловкость, преодолевают внутреннее сопротивление. А вот приходится ли молодым преодолевать при этом нечто мешающее, сидящее внутри,- не знаю.

Разговоры разговорами, а есть ведь реальное сексуальное поведение. Насколько я могу судить, в общем и целом их поколение свободнее и естественнее ведет себя в этой сфере жизни, казавшейся нам когда-то стыдной и непристойной. Но все это бесконечно индивидуально, и у них, думаю, есть свои комплексы, и среди них есть застенчивые люди. И их очень много, и кто-то из них, стесняясь своей немодной стыдливости, робости, преодолевает их нарочитой раскованностью. Да, они прекрасно усвоили, что любовь, сексуальная любовь - одно из проявлений человеческой свободы, но настоящей свободы, внутренней, у них нет. Обо всех так нельзя говорить, но у большинства нет. Внутренняя свобода, о которой я толкую, приближает человека к Небу, к Богу, а свобода внешняя - к Дьяволу, ведет к распущенности и к тому, о чем писал Григорий Померанц, - к утрате способности защищать свободу. Человек, не считающийся ни с какими рамками, границами, делается опасным для других людей, подавляет их. В своем необузданном стремлении к свободному самовыражению и самоутверждению он становится опасным для свободы как таковой. Внутренняя же свобода никого - ни себя, ни других - не может подавлять. Подзаголовок моей повести "Исповедь конформиста" трактует героя как человека конформного внешне, но внутри его живет чувство истинной свободы, и в этом смысле его нельзя считать конформистом, хотя его поведение и конформистское.

"Сегодня в лучшем случае слово "страсть" можно отнести к нашим демократам, выступающим с трибуны. А в жизни, которая идет между рождением и смертью, страсти отменились очень успешно. А вместе с ними и краски жизни... Страсть делает человека свободным и от страха перед жизнью и от страха перед смертью. Человек готов жить и готов умереть".

Валерий Попов. Без паники (Ленинградский литератор, 1990, № 2)

"Не только же маточных сокращений ждет женщина от полового акта, не только сокращений тазового дна. Надо еще, чтобы кружилась голова, надо взлететь над землей, увидеть звезды, то есть испытать психоэмоциональный оргазм. Его испытывают далеко не все люди. Есть ли пути к нему? Безусловно... Нужно культивировать, развивать восторг. Нужно учить наших детей не только иностранным языкам и фигурному катанию, но и способности восторгаться. Тогда они будут полноценными людьми - и в работе, в дружбе, в любви, половой жизни..."

С. Либих: Постель - модель общения (Воскресная газета, Таллинн, 1990, № 5)

Я не очень люблю слова "страсть", "страсти". Моя рука рядом со "страстями" автоматически пишет - "темные". Да, темные, слепые, неуправляемые - это меня пугает. Я понимаю, что человек выражается в страсти, что он очень искренен в страсти, но одновременно я отдаю себе отчет в том, что страсти могут увести человека куда-то очень далеко. В умеющего управлять своими страстями человека я не очень верю. Если страстями можно управлять, это уже не страсти. Мне больше подходит слово "эмоциональность". Тот же восторг, который совершенно справедливо призывает культивировать доктор Либих, меня устраивает гораздо больше, чем страсть. С сожалением, с горечью я замечаю, что люди восторженные выглядят в наши дни глупыми. Каждый из нас делает из этого наблюдения свои выводы, и я, к примеру, стараюсь не обнаруживать своего восторженного состояния, давлю его иронией - в опаске показаться неумным, несовременным человеком. То же и с сентиментальностью. Едва на глаза, как писали в старину, навернется предательская слеза, как тут же высушиваешь ее иронией, усмешкой...

Без открытости, эмоциональности человеку жить нельзя. И конечно, без этого абсолютно невозможны ни любовь, ни секс как частное проявление любви. Когда я говорил, что для меня главным всегда было чувство победы, обладания, то я вел речь о чисто психологическом чувстве, которое сексологи называют психоэмоциональным оргазмом (еще одно нелюбимое мною слово). Психологическое удовлетворение от победы сильнее (во всяком случае никак не меньше), чем физическое удовольствие, которого в силу разных обстоятельств могло и не быть. То, что ты победил, что тебя хотят, что ты любим, - это чисто психологические вещи, они важнее, чем любые сокращения - дна или чего там еще...

А вообще-то я согласен с Валерием Поповым, только при условии замены "страстей" на "эмоции". Страсти, повторяю, для меня несут темноту, слепоту, а я не хотел бы быть слепым. Эмоции - это свет, это открытость миру и людям, это умение реагировать на жизнь с восторгом, гневом, отчаянием, надеждой...

Сейчас только и слышишь по телевизору: "Товарищи, давайте не будем давать волю эмоциям!" Может быть, это правильно в применении к политике, я не знаю, но, честно говоря, лично меня заставляет смотреть все эти съезды и сессии открытое выражение делегатами и депутатами их эмоций, это самое интересное, что там есть... Да и в искусстве мы прежде всего ценим это. Валерий Попов сто раз прав.

Политические реалии суровы, что и говорить. Они требуют разумного подхода. Но не подкрепленные чистыми, светлыми, позитивными эмоциями, чувствами, только рационально рожденные решения во благо человеку не пойдут.

В "музыкальном романе" люди отечественного рок-н-ролла изображены не только талантливым пером рок-дилетанта, но и увековечены на цветных и черно-белых фотографиях. Увековечен (восемь раз) и сам рок-дилетант - в разных составах, с разными звездами. Мне, однако, больше нравится его фотография из другой жизни, стоящая у меня на полке рядом с книгами Александра Житинского. Я называю ее "Портрет писателя в семейном интерьере", где он сидит в окружении своих детей и внуков, и сразу видно, что это не папик, а добрый папа, усилием иронии сдерживающий предательскую слезу счастья.